“Я почуял беду и проснулся от горя и смуты”: памяти Бориса Чичибабина
Сергей Курбатов
15 декабря 2014 года исполняется 20 лет со дня смерти Бориса Алексеевича Чичибабина - наверное, одного из самых интересных философских лириков русской поэзии второй половины ХХ века, который родился, жил и умер в Украине. Как практически каждый философ слова, Чичибабин очень неровен, противоречив, открыт и закрыт для понимания одновременно. Его «великая прямота» не просто похожа на кривизну, а часто этой самой кривизною является, равно как и биография, временами совпадающая, но, гораздо чаще, противоречащая духу эпохи, вернее, его общепринятой репрезентации и рецепции.
Кончусь, останусь жив ли,-
чем зарастет провал?
В Игоревом Путивле
выгорела трава.
Школьные коридоры -
тихие, не звенят...
Красные помидоры
кушайте без меня.
С этих строк обычно начинается выстроенная в хронологическом порядке подборка поэта. 23-х летний Борис написал их в 1946 году в застенках Бутырской тюрьмы. Причиной ареста, по всей видимости, стали стихи - с присущей им по тем временам крамольной и нелицеприятной свободой слова, которая впоследствии станет визитной карточкой поэта. Пять лет, проведенных Чичибабиным в Вятском исправительно-трудовом лагере, одном из крупнейших островов «Архипелага ГУЛАГ», стали инициацией в советскую реальность - и её духовным преодолением. Летом 1951 года поэт возвращается в Харьков, где проживет всю оставшуюся жизнь.
До гроба страсти не избуду.
В края чужие не поеду.
Я не был сроду и не буду,
каким пристало быть поэту.
Не в игрищах литературных,
не на пирах, не в дачных рощах -
мой дух возращивался в тюрьмах
этапных, следственных и прочих.
Он оканчивает бухгалтерские курсы, и в 1956-62 годах работает счетоводом в таксомоторном парке. Но, то ли судьба, благосклонная к талантам в период хрущевской оттепели, то ли влиятельные литературные друзья Чичибабина дали ему шанс официально «побыть» поэтом (правда, совсем недолго). После выхода в 1962 году подборки стихов в журнале «Новый мир» у него появляется возможность издать первые сборники стихов, и уже в 1963 году их выходит сразу два - «Молодость» в Москве и «Мороз и солнце» в Харькове. В 1964 году Бориса Чичибабина приглашают руководить литературной студией при доме культуры работников связи, а в 1965 году выходит его очередной сборник стихов «Гармония». Интересно, что именно во время этого периода литературного труда написано стихотворение «Верблюд» - своеобразный автопортрет автора.
Из всех скотов мне по сердцу верблюд
Передохнет - и снова в путь, навьючась.
В его горбах угрюмая живучесть,
века неволи в них ее вольют.
Он тащит груз, а сам грустит по сини
он от любовной ярости вопит,
Его терпенье пестуют пустыни.
Я весь в него - от песен до копыт...
Мне, как ему, мой Бог не потакал.
Я тот же корм перетираю мудро,
и весь я есть моргающая морда,
да жаркий горб, да ноги ходока.
Но официальный литературный период, увы, продлился недолго - в 1966 году Бориса Чичибабина принимают в Союз писателей СССР, и... отстраняют от руководства студией. По свидетельству современников, поэт болезненно воспринимает этот момент, находился в состоянии депрессии.
Меня одолевает острое
и давящее чувство осени.
Живу на даче, как на острове.
и все друзья меня забросили.
Ни с кем не пью, не философствую,
забыл и знать, как сердце влюбчиво.
Долбаю землю пересохшую
да перечитываю Тютчева.
После вышедшего в 1968 году сборника «Плывёт Аврора» наступает почти двадцатилетий период молчания, хотя подборки стихов Чичибабина распространяются в самиздате и выходят за рубежом. Он по-прежнему зарабатывает на жизнь бухгалтерским ремеслом.
Когда взыграют надо мной
весны трагические трубы,
мне вслед за ними поутру бы
и только при смерти домой.
Как страшно спать под мертвой кровлей,
а не под ласковой листвой
и жить не мудростью людской,
а счастья суетною ловлей.
Но держат шоры грошовые,
служебно-паспортный режим,
чтоб я остался недвижим
и все мы были неживые.
При этом в поэзии Чичибабина усиливаются трагические, даже суицидальные ноты. Именно отсюда, из мрачного и тёмного источника он черпает свои глубокие и сильные образы. Тема смерти проходит красной нитью через всё творчество поэта.
Сними с меня усталость, матерь Смерть.
Я не прошу награды за работу,
но ниспошли остуду и дремоту
на мое тело, длинное как жердь.
Я так устал. Мне стало все равно.
Ко мне всего на три часа из суток
приходит сон, томителен и чуток,
и в сон желанье смерти вселено.
Мне книгу зла читать невмоготу,
а книга блага вся перелисталась.
О матерь Смерть, сними с меня усталость,
покрой рядном худую наготу.
Неприкаянность творческого человека, протест против бесчеловечной власти и её апологетов, желание защитить свой хрупкий внутренний мир - на этих нотах проговаривает Чичибабин свои слова, внешняя и мимолётная мизантропия которых не опровергает, а, наоборот, усиливает подлинное и трогательное человеколюбие.
И вижу зло, и слышу плач,
и убегаю, жалкий, прочь,
раз каждый каждому палач
и никому нельзя помочь.
Я жил когда-то и дышал,
но до рассвета не дошел.
Темно в душе от божьих жал,
хоть горсть легка, да крест тяжел.
Во сне вину мою несу
и - сам отступник и злодей -
безлистым деревом в лесу
жалею и боюсь людей.
В этом уязвимом уединении он открыт не только другим людям, но и целым народам, испытывающим несправедливость, унижение, попрание собственных суверенных прав. Чичибабин искренне сочувствует, то есть во всей экзистенциальной полноте переживает драму другого - как свою собственную боль.
Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,
надежно хороня земную черноту,
и по тому снежку идет Шолом-Алейхем
с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.
В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,
в последний раз идет по родине своей,-
а мне на той земле до мук необъяснимо,
откуда я пришел, зачем живу на ней.
Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,
у холода и тьмы о солнышке молю,
и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,
и в этом русском сне я прожил жизнь мою.
Не менее трогательные слова у него находятся для армян, крымских татар, литовцев и других народов. А ещё Чичибабина спасает от безысходности высокая классика, эхо которой находит в его творчестве пронзительные отголоски. Среди этого литературного пантеона наиболее близким для поэта видится мне Николай Гоголь - оторванный от родного края поэт и мифотворец, священное безумие которого закладывает основы золотого века русской литературы. «Путешествие к Гоголю» представляется мне одной из вершин поэтического творчества Бориса Чичибабина - и в то же время, ярко отражает их духовное родство.
А вдали от Полтавы, весельем забыт,
где ночные деревья угрюмы и шатки,
бедный-бедный андреевский Гоголь сидит
на собачьей площадке.
Я за душу его всей душой помолюсь
под прохладной листвой тополей и шелковиц
но зовет его вечно Великая Русь
от родимых околиц...
Опаленному болью, ему одному
не обидно ль, не холодно ль, не одиноко ль?
Я, как ласточку, сердце его подниму.
- Вы послушайте. Гоголь.
У любимой в ладонях из Ворсклы вода.
Улыбнитесь, попейте-ка самую малость.
Мы оттуда, где, ветрена и молода,
Ваша речь начиналась...
Он ни слова в ответ, ни жилец, ни мертвец.
Только тень наклонилась, горька и горбата,
словно с милой Диканьки повеял чабрец
и дошло до Арбата...
В годы перестройки на поэта обрушилось запоздалое официальное признание, Борис Чичибабин был восстановлен в Союзе писателей, фирма «Мелодия» записывает пластинку стихов, а выпущенная в 1990 году за счёт авторских средств книга «Колокол» была удостоена Государственной премии. Уходящая в прошлое сверхдержава как бы пыталась искупить свою вину перед большим и настоящим Поэтом.
Я почуял беду и проснулся от горя и смуты,
и заплакал о тех, перед кем в неизвестном долгу,-
и не знаю, как быть, и как годы проходят минуты...
Ах, родные, родные, ну чем я вам всем помогу?
Хоть бы чуда занять у певучих и влюбчивых клавиш,
но не помнит уроков дурная моя голова,
а слова - мы ж не дети,- словами беды не убавишь,
больше тысячи лет, как не Бог нам диктует слова.
О как мучает мозг бытия неразумного скрежет,
как смертельно сосет пустота вседержавных высот.
Век растленен и зол. И ничто на земле не утешит.
Бог не дрогнет на зов. И ничто в небесах не спасет.
И меня обижали - безвинно, взахлеб, не однажды,
и в моем черепке всем скорбям чернота возжена,
но дано вместо счастья мученье таинственной жажды,
и прозренье берез, и склоненных небес тишина.
И спасибо животным, деревьям, цветам и колосьям,
и смиренному Баху, чтоб нам через терньи за ним,-
и прощенье врагам, не затем, чтобы сладко спалось им,
а чтоб стать хоть на миг нам свободней и легче самим.
Еще могут сто раз на позор и на ужас обречь нас,
но, чтоб крохотный светик в потемках сердец не потух,
нам дает свой венок - ничего не поделаешь - Вечность
и все дальше ведет - ничего не поделаешь - Дух.
